Сказал о сокровенном

25 июля Василию Макаровичу Шукшину исполнилось бы 80 лет.

Писатель, актёр, режиссёр, он умер на взлёте, многого не успев. Но его фигура, ещё при жизни много значившая в русской культуре, не теряется в зыбкой дали забвения. Не сходят с экрана созданные им киноленты «Живёт такой парень», «Печки-лавочки», «Калина красная». Идут фильмы «Они сражались за Родину», «Два Фёдора» и другие, в которых он играл , читаются его рассказы.

После встречи в Вёшенской с автором «Тихого Дона» Шукшин утвердился в мысли - литература его изначальное и главное дело: «Конец кино! Конец всему, что мешает мне писать!»

Через год Василия Макаровича не стало. Отвечая на вопрос, почему творчество Шукшина нашло небывало широкий отклик у читателей, Михаил Александрович сказал: «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, не героическом, близком так же просто, негромким голосом, очень доверительно».

Предлагаем читателям «Крестьянина» один из первых рассказов В. М. Шукшина, который смогла вместить одна газетная полоса. Завидуем тем, кто будет читать Шукшина впервые.

Дядя Ермолай

Вспоминаю из детства один случай. Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что заходил дождь. Небо - синим-синё, и уж дёргал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не спешил.

- Не будет никакого дождя. Пронесет всё с бурей, - ему охота было домолотить скирду. Но… все уж собирались, и он скрепя сердце тоже стал собираться. До бригадного дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней и поужинали, густая синева небесная наползла, но дождя не было. Налетел сильный ветер, поднялась пыль… Во мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.

- Самая воровская ночь, - сказал дядя Ермолай. - Ну ка, Гришка… - дядя Ермолай поискал глазами, я попался ему, - Гришка с Васькой, идите на точок - там ночуете. А то как бы в такую-то ночку не подъехал кто да не нагрёб зерна. Ночь то… самая такая.

Мы с Гришкой пошли на ток. Полтора километра, которые мы давеча проскакали мигом, теперь показались нам долгими и опасными. Гроза разыгралась вовсю: вспыхивало и гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли, больно били по лицу. Пахло пылью и чем то вроде жжёным - резко, горько. Так пахнет, когда кресалом бьют по кремнию, добывая огонь. Когда вверху вспыхивало, всё на земле - скирды, деревья, снопы в суслонах, неподвижные кони, - всё как будто на миг повисало в воздухе, потом тьма проглатывала всё; сверху гремело гулко, уступами, как будто огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались и прыгали.

Мы наконец заблудились. Сбились с дороги и потеряли ту скирду, у какой молотили. Их было много. Останавливались, ждали, когда осветит: опять всё вроде подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и всё опять исчезало, и в кромешной тьме грохотало.

- Давай залезем в первую попавшую скирду и заночуем, - предложил Гришка.

- Давай, конечно.

- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!

Залезли в обмолоченную скирду, в тёплую пахучую солому. Поговорили малость, наказали себе проснуться пораньше… И не заметили, как и заснули, не слышали, как ночью шёл дождь. Утро раскинулось ясное, умытое, тихое. Мы проспали. Но так как ночью хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.

  - Ну, караульщики? - спросил дядя Ермолай, увидев нас; мне показалось, что он смотрит пытливо. - Как ночевали?

- Хорошо.

- Всё там в порядке? На точке-то?

- Всё в порядке. А что?

- Ничего. Спрашиваю… Я посылал, я и спрашиваю.

- А что? - а сам всё смотрит. Мне стало не по себе.

- Зерно-то целое?

- Целое, - у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая.

- А что?

- Да вы были там?! На точке-то?

У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка тоже растерялся… Хлопхлоп глазами.

- Как это «были»?..

- Ну да, были вы там?

- Были. А где же мы были?

Эх, тут дядя Ермолай взвился:

- Да не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали, а говорите - на точке! Сгребу вот счас обоих - да носом в точок-то, носом, как котов пакостливых. Где ночевали?

- От… Ты чо?

- Где ночевали?!

- На точке, - Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.

- Васька, где ночевали?

- На точке.

- Да растудыт вашу туда суда и в рёбра!.. - дядя Ермолай аж за голову взялся и болезненно сморщился. - Ты гляди, что они вытворяют-то! Да не было вас на току, не было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие, обормоты! Я ж следом за вами пошёл туда - думаю, дошли ли они хоть? Не было вас там!

Это нас не смутило - что он, оказывается, был на току.

- Ну и что?

- Что?

- Ну и… мы тоже были. Мы, значит, маленько попозже… Мы блудили.

- Где попозже?! - взвизгнул дядя Ермолай. - Где попозже-то?! Я там весь дождь переждал! Я только к свету оттуда уехал. Не было вас там!

- Были…

Дядя Ермолай ошалел… Может быть, мы - в глазах его - тоже на миг подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние скирды и кони, - отчего-то у него глаза сделались большие и удивлённые.

- Были?

- Были.

Он схватил узду… Мы - в разные стороны. Дядя Ермолай постоял с уздой, бросил, сморщился болезненно и пошёл прочь, вытирая ладошкой глаза. Он был не очень здоровый.

- Обормоты, - говорил он на ходу. - Не были же, не были - и в глаза врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не доживая веку! Штыбы бы вам… жёны злые попались!.. Обормоты. В глаза врут стоят - и хоть бы что! О!.. - дядя Ермолай повернулся к нам.

- Да ты скажи честно: испужались, можеть, не нашли - нет, в глаза смотрют и врут. Обормоты… По пять трудодней снимаю, раз вы такие. Днём, когда молотили, дядя Ермолай ещё раз подошел к нам.

- Гришка, Васьк… сознайтесь: не были на точке? По пять трудодней не сниму. Не были же?

- Были.

Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас… Потом позвал с собой.

- Идите суда… Идите, идите. Вот тут вот я от дождя прятался, - показал. И посмотрел на нас с мольбой: - А вы где же прятались?

- А мы - с той стороны.

- С какой?

- Ну, с той.

- Да где же с той-то?! Где с той-то? - он опять стал терять терпение. - Я же шумел вас, звал!.. Я её кругом всю обошёл, скирду-то. А молонья такая резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдёшь. Где были-то?

- Тут.

Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не взвиться. Опять сморщился…

- Ну, ладно, ладно… Вы, можеть, боитесь, что я ругаться буду? Не буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней… Где ночевали?

- На току.

- Да где на току-то!? - сорвался дядя Ермолай.

- Где на току-то?! Где, когда я… У-у, обормоты! - он заискал глазами - чем бы огреть нас.

Мы убежали. Дядя Ермолай ушёл за скирду… Опять, наверно, всплакнул. Он плакал, когда ничего не мог больше. Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: «Емельянов Ермолай …вич». Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю - стою над могилой, думаю. И дума моя о нём - простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я её не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они её прожили. Или - не было никакого смысла, а была одна работа, работа… Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей… Вовсе не лодырей, нет, но… свою жизнь они понимают иначе. Да сам я её понимаю теперь иначе! Но только когда смотрю на эти холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее? Не так - не кто умнее, а - кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно - до отчаяния и злости - не могу понять: а в чём Истина-то? Ведь это я только так - грамоты ради и слегка из трусости - величаю её с заглавной буквы, а не знаю - что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их.