Нонна Мордюкова. Какой она была...

Я могла бы сыграть домработницу олигарха

- Нонна Викторовна, нам известно, что весь нынешний год вы писали свою вторую автобиографическую книгу.

 - Да. «Казачка» номер два. Закончила, отдала уже в издательство. Может быть, для профессионала моя книжка слишком наивна. Но там я рассказываю то, чего не было в первой книге. А теперь вот закончила, и я прямо маюсь - нечем заниматься.



 - Ну давали бы почаще интервью...

- Да не очень я это люблю...

- Вы как-то нам сказали, что хотели бы сняться в фильме и сыграть современницу. Но не сказали, кого именно...

- Ну как это кого? Надо сценарий иметь. Я же не смогу написать - я другой профессии.

- Ну пенсионерку вы бы хотели сыграть или продавца какого-нибудь?..

 - Такого выбора не существует. Самое главное не то, кто она - пенсионерка или трактористка. Главное - сама вязь сюжета.

- И что, нет сюжетов?

- Сюжетов уйма! Но ведь не каждый мне подойдет. Я ж не буду играть в фильме про бандитов. Мне другое нужно. - Например? - Ну вот один сюжет. Живут эти, как их, олигархи. А их домработницы - из деревень окрестных. И они создали свой мирок в жизни. Вплоть до того, что скинулись и соорудили себе мазанку такую и собираются в свободное время. Там они и разговоры ведут, и на балалайке играют, и песни поют... Тянет их к той жизни, где молодость прошла. Когда жили все вместе, верили: да здравствует, да здравствует! - и все будет хорошо...

- А что? Хороший сюжет!

- В жизни их полно! Руки чешутся написать - прямо хоть за третью книгу берись.

- И все из жизни?

- А откуда еще-то? Пошла как-то к подруге, а у них в подъезде лифтерша - такая странная старушка: лифт пустит - и бегом в свою каморку, то за кровать, то за кресло спрячется. От людей скрывается. У нее кисет в руке, и она оттуда что-то достает и грызет. Хрум, хрум, хрум. Однажды мы с подругой её окликнули: «Дуся!» Она: «Га?» Я говорю: «Чего все время грызете вы? Фасоль, что ли?» «Какая фасоль? Это кофе. Зерна». Это ж какое надо сердце иметь, чтоб грызть все время кофейные зерна! Спрашиваю: «Что ж вы бегаете все время от людей?» Отвечает: «Дык, мне как-то неловко - все живу да живу, живу да живу!» Разве это не образ? Старуха стесняется того, что ей 95 лет, слишком долго живет!

«...И тратила на съемках душу»

- А чем объяснить, что фильмы с вашим участием не сходят с экранов телевидения?

- Скажу. Не сочтите за хвастовство, но я не зря тратила свою душу на съемках. Я была очень-очень органичной, старательной, реальной женщиной на экране. Может, если б мне дали Анну Каренину, я была бы смешна. И поэтому я от нее и отлынивала - мне предлагали сыграть эту роль в учебной постановке. А там, где идет разговор о вот таких бабках, дедках да тетках, там-то я сильна!

- Режиссер Аскольдов, вспоминая о съемках «Комиссара», сказал: «Мордюкова - самородок, не надо было ее мучить режиссерскими задумками, а надо было снимать такой, какая она есть»...

- Я фильм «Комиссар» по-другому представляла. Революция - это ж можно как сильно сделать! А приехали в экспедицию, нет и нет пафоса. Все какие-то мы то в грязи, то в песке. И все никак у меня не получается - чтоб была как настоящий комиссар! И картина какая-то не революционная. Думаю: а где же все, чему нас приучили в школе, к чему мама приучала? И только теперь мы понимаем, какой был провидец Аскольдов. Он снимал фильм о несовершенной революции, об изнанке, разрушительной ее стороне.

 - А почему-то всегда казалось, что вы, как раз, революционерка. Что вы по натуре за советскую власть.

- Нет. В картине я такую и играю - революционерку, только мне нужны были определенные краски. Их все не было и не было. И так я зачуханная и иду в конце картины с рваным мокрым знаменем. В этом и есть гениальность Аскольдова: в жизни все не так, как люди потом представляют.

- А есть какая-то роль, которую хотелось бы сыграть заново - по другому, лучше?

- Нет. Я со своими ролями справилась. Другое бы что-нибудь сыграть. Камера тянет. Что-то от своей руки написать. У меня же все роли оснащены моей литературой.



- Это как?

- Ну, например, картина «Журавушка». Алексеев - известный писатель, казалось бы. Так он одну роль написал тонко выточенным карандашиком - героиню, которую играет Чурсина. А Глафиру Огрехову, которую я должна была играть, - так себе: просто ворует баба яйца на птицеферме, целиком глотает и дом построила на ворованное. Я так не хотела эту роль!.. Помню уже под Горьким, выбираем натуру, я лежу, телогрейкой накрылась - рыдаю! Говорю режиссеру: «Ну не хочу я эту заразу играть!» А он: «Сделай из нее не заразу! Ты же умеешь!» Я всхлипнула последний раз, взяла - и к чертовой матери все переписала. Так эта Глафира чуть не самой любимой ролью в жизни стала.

- А еще какую роль сами доделали?

- Все.

- Нонна Викторовна, многие люди, в том числе и артисты, бывает, сетуют на тяжелую жизнь. Почему Мордюкова никогда не жалуется?

- А черт его знает! Не жалуюсь... Я констатирую.



- И все же что бы вы посоветовали людям: как не поддаваться унынию?

- Да как не унывать-то? Всем же ясно: мы переживаем очередное горе.

Никита Михалков: Верно несла свой крест ...

Она была неудобна, неуемна, вспыльчива, иногда превращала каприз в самоцель: не хочу и не буду. Но это нужно было перетерпеть ради главного. Величайшая личность: самородок, глыба мощная, неустроенная, ничего и никого не боявшаяся. Она была соткана из гигантской любви и фантастической нежности, не сюсюкающей, а той, что присуща сильной русской женщине. С одной стороны, это ограничивало ее актерские возможности, с другой - то, что могла делать она, больше не мог никто.

 ...Она могла быть органичной, как собака или ребенок. Но если спросить ее, как она это делает, объяснить не сумела бы. Думаю, все, что было написано о характере русской женщины, за исключением разве что Аксиньи, Нонна Викторовна сыграла. Она была казачкой, матерью, комиссаром, любящей, воюющей, абсолютно земной и мощной, как Родина. И неправда, будто чего-то недоиграла.

 ...Она не была профессиональной актрисой в том понимании, в котором мы привыкли судить об артистах. И если «не попадала», потом очень трудно было ее вывести, куда надо. В моем фильме «Родня» Нонна Викторовна должна была сказать всего одну фразу «Эх, ты!», адресованную бывшему мужу, с которым она договаривалась поехать в деревню, а он забыл, пьяница. И в это «Эх, ты!» надо было вложить вечную надежду русской женщины, что все уладится. Но на этой фразе и заклинило. Дубль, два, пять, десять...

 Интонации навязли, Нонна Викторовна начала заводиться. А я не мог остановить и сказать: снято. На пятнадцатом или восемнадцатом дубле она бросила: «Пошли вы все! Издеваетесь! Я народная артистка!» Ушла в вагон - мы же снимали на вокзале. Я по громкой связи на весь город объявил: «Народная артистка, вас на съемочной площадке ждут шестьсот человек». А что делать? Другого выхода не было. И она вышла. С зареванным лицом. Я понял: если сейчас начнем снимать, и она сделает не то - конец. Внутри у нее все выжжено, пустыня, нет ничего, кроме оскорбленного самолюбия.

 Самое жуткое, что все происходило на людях. Она стоит, ждет моей команды, а я начинаю убаюкивать: «Ну не получилось у нас, но я же знаю, ты можешь... Ну посмотри на меня», - прошу ее. Ловлю взгляд и вижу, как глаз увлажняется, набухает. «Ну же, милая! И ты меня любишь, и я тебялюблю. Ты меня простишь? Скажи мне: «Эх ты, сволочь!» Она включилась и как дала мне...

 ...Позор нашего общества, когда сходящие с пьедестала спортсмены, писатели, артисты, люди, прославлявшие страну и выработавшие ресурс, остаются беззащитными. Для этого мы и создали фонд «Урга - территория любви», благодаря которому, в частности, Нонна Викторовна имела лекарства, лежала в больнице, по первому требованию получала все, что нужно. Она была одиночкой, которая оказалась слишком велика, чтобы вписаться в хрупкую, гламурную вязь нашей жизни. Она чувствовала себя там, как слон в посудной лавке. Она общалась только с теми, с кем хотела и когда хотела. И не думаю, что ее можно было отправить, например, в Дом ветеранов сцены. Она и пробивалась в одиночку, и ребенка растила одна, и трагедию сына переживала в одиночку. Дело не в том, что ее бросили, она особо к себе никого и не подпускала.

 ...Когда мы снимали «Родню» под Днепропетровском, люди узнали ее и, как к архимандриту, потянулись за благословением. Шли с пирожками, с медом, с котлетами, с разговорами. Она все это принимала, детей гладила по голове. Такая мать-родина, к которой тянется все живое. Она к этому правильно относилась: никогда не кичилась, но и не отталкивала. Верно несла свой крест.