«Нашим детям воевать не надо»

Последний ветеран села вспоминает войну

Карапет Чораян – последний ветеран села Большие Салы Мясниковского района Ростовской области. Воевал на южном фронте: в Сталинграде, на Дону, на Украине. Дважды был ранен в бою, один раз подорвался на мине. Увидев меня, предупреждает сразу, что о войне может говорить долго. И шутит: мы сегодня, мол, не закончим, потому как войну за несколько часов не расскажешь.

– Мне было 18 лет, когда война началась. Был трактористом – стал снайпером. Курсы длились два дня, а ещё учился на лейтенанта два с половиной месяца. Но звание почему-то не дали, просто отправили на фронт. В 1943 году ефрейтора дали. 

– Вы воевали под Сталинградом...

– Там были кровопролитные бои и моё первое ранение. Получил его 13 августа, ближе к вечеру. Мне, вообще-то, крупно повезло, потому что я вырыл небольшой окопчик. Это было тяжело: земля твёрдая, смесь глины с тырсой. С горем пополам удалось вырыть сантиметров двадцать. Но если бы не эти двадцать сантиметров, меня бы снесло начисто. А так – осколочное ранение в бедро. Эмоций было мало, я ничего особенного не чувствовал, только очень жарко было и сильная жажда мучила. Меня контузило, месяц не разговаривал. Часть осколков всё ещё во мне.

– Разве не было операции?

– Была. Но я даже не помню, кто меня до машины нёс. Помню госпиталь в Тбилиси и операцию. Такого наркоза, как сейчас, не было. Мне сделали укол, я был в сознании. Нож к телу приставят – жжёт невыносимо. А врачи ковырялись в моей ране и изумлялись. Один хирург другому говорит: смотри, смотри, жир! А я думаю: до какой степени у нас солдаты истощённые, что они жиру удивляются. Дожили.

– Сколько времени вы были в госпитале?

– Пять месяцев. Поначалу лежачий был, но через пару месяцев отошёл. Нас кормили три раза в день вкусной едой: было и первое, и второе, и мясо, и компот. А на ночь мацони давали. Медсёстры очень хорошо относились, заботились. Помню, такие крепкие, здоровые женщины были. А как смог ходить, бильярдом увлёкся. Была специальная часть, где больные играли в бильярд, домино, шахматы и карты. Я играл с Уником Маганьяном. Он был на пару лет старше меня, увлекался фотографией.

– Вы подружились?

– Нет, мы, наоборот, вообще ни с кем старались не дружить. Когда близкий человек умирает на твоих глазах, становится очень плохо. Поэтому мы старались себя от этого ограждать. Такие безразличные к жизни были, что лучше бы нас убили и избавили от этой муки. Мы даже с Уником не попрощались по-человечески. 

– Куда попали после выписки?

– В Сальск. Там меня определили в 126-ю стрелковую дивизию в составе 51-й армии, отправили на Миус-фронт. Речка Миус протекает через Куйбышевский район Ростовской области и Украину. Кривая, извилистая, напоминает крутые усы, поэтому мы в шутку называли её «мой ус». На Миус-фронте в Есауловке мы были в марте, в Нижнем Нагольчике – в мае, в Ореховой балке – в июне, а в шахтёрское поселение Дмитровка прибыли 15 июля. В ночь на 17 июля начали артиллерийскую подготовку. Два с половиной часа миномёты палили по противнику, стреляла артиллерия, бомбили самолёты, била «Катюша». Шум стоял такой, что я своего выстрела не слышал, только сплошное «у-у-у». Всё гудит, земля дрожит, пыльно, дымно, страшно. Одна только «Катюша» чего стоит – снаряд тяжеленный, его поднимали два человека. А дым от установки такой, что ничего не видно. Бой был тяжким, никаких сдвигов не случилось. Дали приказ занять прежнюю оборону. Так это и закончилось.

– А в полковую разведку ходили?

– А то как же. Три раза. Дважды удачно, один раз – нет. Задача простая: требовалось схватить живого немца и привести в штаб. Группа из двенадцати человек шла по болоту через камыши. Мы портили фашистам кабельную связь и, спрятавшись, ждали того, кто придёт её чинить. Схватили молодого темноволосого парнишку, худощавого, невысокого. Рот ему завязываем, а он руки поднимает и мычит: «Гитлер капут, Гитлер капут».

– Как дальше для вас развивались события на фронте?

– Утром 23 июля меня тяжело ранило. В нейтральной зоне стояла немецкая пулемётная точка и нас обстреливала. Нас было двенадцать, мы шли её ликвидировать. Командовал группой старший сержант Карпенко. Идём. Луны нет, ничего не видно, хоть глаз выколи, ещё дождь моросит. А у меня пистолет-пулемёт Шпагина – автомат с круглым диском. Из гранат – четыре «лимонки» на поясе и одна противотанковая. Последнюю не стоило брать, она очень опасна. Чеку отрываешь – через три секунды взрывается. Ходили даже слухи, что когда какой-то лейтенант показывал, как надо ею пользоваться, граната взорвалась в его руках. Погибло двадцать человек. Я это знал, но рисковал – точку надо было уничтожить. В общем, решили зайти к фашистам с тыла, где они нас не ждали. Думали быстро справиться, но как только мы шухер подняли, они нам отвечать стали. А их было человек десять. Я противотанковую гранату решил использовать и занёс руку за голову, когда бросал. В итоге в четырёх местах руку поранил. (И до сих пор рядом со шрамом выступает тёмный осколок гранаты.) Ребята знали, что я на груди храню два медицинских пакета, предложили перевязать рану. А я не стал этого делать, просто перевязал разорванной рубашкой.

– Почему?

– Солдаты говорят: когда беда случиться должна, появляется нехорошее предчувствие. У меня оно было, как будто внутри что-то оборвалось. Я решил оставить пакеты про запас. Но было ещё кое-что необычное. Брать вещи с мёртвых людей – очень плохая примета. Поэтому я никогда ничего не брал. А тут возвращаемся, видим: два убитых немца лежат. В новеньких шинелях, сапогах. Офицеры, наверное. А рядом лопатка была – маленькая, изящная, свежевыкрашенная – как будто на выставку несли! Такой очень хорошо окопы рыть. И плащ-палатка у них добротная была, прорезиненная. Ни капли воды не пропустит. Я подумал: будь что будет. Перекрестился, взял лопатку, плащ-палатку и пошёл группу догонять. Не прошёл и двенадцати метров – напоролся на мину. Меня отбросило. Знаете, куда? К ногам тех самых немцев, у которых я вещи взял. По сегодняшний день удивляюсь, как меня вообще не убило. Наверное, мины слабой мощности были, не такие, как под Сталинградом. Там бы от меня ни кусочка не осталось. Ощупываю себя – весь в крови, на мне живого места нет. Выше колена брюки с кальсонами как бритвой отрезало, мяса кусок оттяпало так, что палец помещался. Тут-то мои медицинские пакеты пригодились. Три-четыре раза звал старшего: «Карпенко! Карпенко!» Вроде слышится «идём», а нет никого. Сижу, плачу, шепчу: «Господи, если ты только есть – помоги». И сам понимаю, что выбираться надо. Сменил автоматный диск на свежий, взялся за «лимонки», ковыляю кое-как.

– А плащ-палатку и лопатку оставили?

– Нет, с собой тащу через бурьян. Проплёлся метров двадцать и упал. Крикнул из последних сил: «Ребята! Есть кто? Помогите!» И меня услышали. Пришли два парня, взяли меня под руки, проволокли полтора километра. Проходили яблоневый сад, они мне карманы яблоками набили. Потом уже совсем плохо стало, я даже плестись не мог. Они плащ-палатку разрезали, на ветки натянули. Положили меня на эти «носилки» и донесли до наших. Зашли в какой-то полуразрушенный дом, где повсюду валялись кирпичи, кликнули санинструктора, а у него даже перевязочных материалов не оказалось. А на сумке с медикаментами сидит какой-то парень и делиться не хочет. Я хватаю полкирпича, хриплю: «Слышишь, ты, сволочь! Не дашь – по башке получишь. Сюда давай, говорю тебе!»

– Отдал?

– А куда ему деваться? Перевязали мне раны, потом болгарскую бричку лошадьми запрягли и повезли в полковую санчасть. Трясёт, больно адски, а снаряды со стороны немцев летают и летают. Еле добрались. Пришли девушки мне раны перевязывать. А я им говорю: «Девчата, у меня в карманах яблоки. Берите, кушайте». Прооперировали в большом брезентовом шатре и направили в кисловодский санаторий. Я там девять месяцев провёл. До меня в санатории парень был, киномеханик. Все очень кино любили и просили меня с техникой сладить. Думал, не сумею, но как-то у меня получилось им кино включить. А позже на кухне трубы чинил целую ночь. А когда поправился, начальство попросило остаться работать. Я подумал: люди скажут, что 21-летний парень от войны отлынивает. Отказался, конечно. Поехал в Новочеркасск, меня отправили в тыл работать.

Карапет Манукович работал трактористом и электромонтёром

– Что вы делали в тылу?

– Трактористом работал, как и до войны. А однажды к нам пришёл Борис Влатов, киномеханик. Я ему помог кино включить, и он захотел меня к себе в помощники взять. После сенокоса всех построили, пришёл капитан Мирошниченко, начальник батальона. Приказал мне выйти из строя. А затем улыбнулся: «Чораян, – сказал, – собирай шмотки и дуй в клуб, там тебя киномеханик заждался». А через год и восемь месяцев меня демобилизовали. 

Вообще, война – это ужасно. Потери родных и близких... Тяжёлый, изнурительный физический труд. Как-то раз я тринадцать суток не спал. На четырнадцатые заснул прямо на посту.

И в этот момент пришёл командир роты, взял у меня винтовку и ушёл. Просыпаюсь, спрашиваю у ребят, кто приходил. Отвечают: ничего не слышали, никого не видели. А один парень признался, что командир приходил. Я за ним побежал, попросил отдать винтовку. Слышу: «Какую винтовку?» Ну, я помялся и говорю: «Которую вы забрали, когда я спал на посту». А он в ответ: «Почему вы решили, что это я взял? Может, это немцы приходили?» 

Оба – Карапеты: и прадедушка, и правнук

– О чём вы мечтаете?

– Долго жить. У меня хорошая пенсия, вместе с президентскими семью тысячами под сорок пять выходит. А у других пенсия какая? Восемь тысяч. Я женился после войны, трижды отцом стал. У меня внуки, правнуки. Детей надо на ноги ставить, а на это деньги нужны. Вот я и живу ради своей пенсии. 

– Что бы вы пожелали другим ветеранам?

– Сейчас самому младшему ветерану лет 90. Потому желаю здоровья, долголетия и мира.

– А как вы думаете, нынешнее поколение двадцатилетних смогло бы выиграть войну?

– Я думаю, что нашим детям воевать не надо. Никому не надо. Нет дела хуже, чем война.

Ирина БАБИЧЕВА
Фото из семейного архива К. Чораяна