Баламут — бык Баламута

За дурной нрав бугай поплатился жизнью

 

 

...Шли послевоенные годы. Жили мы тогда на кубанском хуторе в турлучной хатёнке, которую  «стиляпали» сами родители. Зина выросла и уехала учиться, от Маруси изредка приходили письма, и одно  всполошило нашу семью. Маруся писала, что скоро приедет с парнем, за которого, может, выйдет замуж, но «цэ будэ тилькы писля  вашёго, папка, дозволыння. И шоб Вы ны лякалысь – паринь цэй ны русскый». «Оцэ нам, матэ, ще цёго ны хватало, – расстроился отец. – Ну, шо ж, подывымся на цёго татарына чи грузина, ны русски, як вси люды, разни бувають... Може, хорошёму чёловику прыглянулася наша Маруся».

 

И мы стали ждать гостей. Хозяйство тогда держали немалое, как полагалось на хуторе: птица разная, кроли в норах, кабанчик, корова с телёнком – словом, не боялись, что гостей не накормим. И была тогда середина лета пятьдесят девятого. Я перешёл во второй класс и помогал родителям по хозяйству.

 

Вскоре гости приехали. Сестру я давно не видел и удивился: Маруся стала красавицей – невысокая, статная, румянолицая. Даже отец, расцеловавшись с ней, произнёс: «Ты, дочко, ны дивка, а зизюм!» Так он называл изюм. А нерусский был черноволосым стройным парнем в хромовых блестящих сапогах. По-русски он говорил.

 

– Хто ж вин, як звать? – спросил сестру тихонько  отец.

 

– Чечен, я зву ёго Миша, – ответила та, покраснев.

 

– Оцэ тоби здоровэньки булы! ...Кабанця ризать ны будым.

 

Но Миша оказался скромным, непритязательным к нашему быту человеком, уважительным к родителям. Особенно он почитал отца, во всём ему помогал и всегда его слушался. О себе рассказал, что его отец погиб в войну, и в городе Грозном у него мать и старшие братья. А Маруся ему нравится, и он хочет взять её в жёны. С Марусей они учились в одном училище, он на сварщика. Рассказ Миши и сам

Миша, я видел, отцу был по душе, однако  «дозволыння на замиж» давать дочери он не спешил. Почему, я вскоре понял, когда он матери, не заметив меня, сказал:

 

– Катько, ты бачила шо у ёго в чёботи?

 

– А шо там можэ буть? Онуча?

 

– Ножик вин там носэ, там так в халяви зроблыно, шо ножик ны побачишь.

 

– О, Господи! Батько, ты про цэ ныкому ны кажи! Може, чечену так полагаеця... ходыть з ножиком.

Отец, фронтовик, вздохнул и ничего не ответил – ножиков он опасался.

 

Маруся и Миша гостили у нас недели две, и в один из дней подошла нам очередь пасти хуторское коровье стадо. Это была наша с отцом работа, и я её любил – набегаешься, нагуляешься, наслушаешься рассказов отца. Стадо было голов сорок, и ходил в нём крупный бык-производитель половой масти по кличке Баламут. Такое же прозвище на хуторе имел и его хозяин, который быком зарабатывал, нигде после тюрьмы не работал и нрава был подлого, наглого и злого. Поговаривали о его полицейском прошлом. Бык норовом походил на хозяина. Мог ни с того ни с сего ковырнуть  рогом придремавшую на жуйке коровёнку, мог разозлиться по дури  и бутеть на всю округу, землю грести копытом с налитыми кровью глазами. Хуторяне его побаивались и старались, подгоняя к стаду, заворачивать с осторожностью, ибо рога у Баламута были большущие, в форме вил. Словом, опасный был в стаде бык, это знали все.

 

В тот день мы пасли коров у хутора на скошенном ячменном поле, заросшем разнотравьем. До нашей хаты было метров пятьдесят. В обед, к дойке, мы стадо «закрутили», поприходили хозяйки с подойниками, отец пошёл пообедать, при стаде остался я. Хозяйки подоили своих Ночек и Зорек и разошлись, коровы часов до двух отдыхали, Баламут чуть в стороне от стада подъедал травку, а я уселся в копёшку соломы и шкурил  ясеневую палку, поглядывая на стадо. И тут Баламут, хитрый лис, тихой сапой, вроде его никто не видит, двинулся в людской огород на молодую кукурузку.

 

– Баламут, зараза! – закричал я и побежал за бугаём, чтоб завернуть к стаду. Быка я обогнал, завернул и, чтоб не пёрся в огороды, кинул в него палкой. Попал в аккурат в бычье достоинство. Баламут заревел, остановился и развернулся ко мне, раздвинув передние  ноги. Я не знал, что это означает, а он опустил голову и нацелил рога. До меня дошло, что дело дрянь, но бежать я не смог, меня охватил страх. Что смог сделать – закричал что было сил: «Папка!» А рога и налитые кровью глаза были уже передо мной. Не помню и не знаю, почему я так сделал, такому меня никто не учил, меня будто кто надоумил: я ухватился бугаю за рога и приник своим пацанячьим телом к морде, уцепившись ногами за неё. Рубашкой я, видимо, закрыл быку глаза. Он стал мотать головой, чтоб меня сбросить, ревел страшно, но я держался и кричал. Сколько длилась моя борьба с Баламутом, не знаю, думаю, недолго, потому что бык перестал мотать головой и сел на задницу. Тут же я почувствовал, как сильные руки разжимают мои пальцы и услышал голос Миши: «Нэ крычи, джигит!»

 

Миша нёс меня на руках к хате, я плакал, дрожал, к нам подбегали хуторяне и спрашивали, запыхавшись: «Живый Стёпка?», «Живый хлопыць?» А отец сидел в стерне с мокрыми глазами – не смог добежать, отказала нога. С войны в голеностопном суставе у него остался махонький осколок и, когда он страгивался, у отца сильно болела и отнималась нога. Тогда он цеплял на подошву петлю кожаного ремешка-матузка и рукой переставлял ногу. Такое случалось нередко, я это видел не раз. Миша отнёс меня матери, а потом привёл с поля отца.

 

Вскоре явился Баламут, схватился с отцом «за пытылькы», орал: 

 

– Шо мини тэпэр с бугаём робыть?! У ёго жилы поризани!

 

– Забый на мнясо, – отвечал отец.

 

– Так воно пропадэ, жарко! – не унимался Баламут.

И пока они ругались, в нашем дворе собрались хуторяне, говорили, что  Миша сделал правильно, хлопца спас, и кто-то из них предложил:

 

– Забывай бугая, Баламут, а мнясо мы купым.

 

Мысль людям понравилась, но Баламут не мог успокоиться, начал обзывать отца и Мишу «бандитами», Миша не выдержал, врезал ему и проскрипел зубами в лицо: «Зарэжу, собака!» Это «зарэжу» решило всё: Баламут притих, бугая забили, мясо  раскупили, и отец «сдался» – дал Марусе  «дозволыння».  Из нежданной говядины мать наготовила харчей молодым на дорогу, дала им в довесок «мэду от батьковых пчёл, яець, натопыла масла кровьячёго, поклала пару своих хлибын, та ще шось в здорову торбу, бо в городи жисть пагана и йисты ничёго».

 

На прощанье Миша показал мне свой нож, дал подержать его и сказал: «Ничего не бойся, брат, ты – джигит!»

 

Но испуг я тогда поймал. Вылечил от него меня отец. На новолуние (на молодыка), когда месяц только родился, он клал меня крестом на землю на выгоне, и у головы, у пальцев рук и ног вбивал в землю струганные колышки. Затем становился возле меня на колени, молился и крестился, глядя на месяц. Молился долго, меня аж дрожь пробирала. Так было не один раз, и испуг мой ушёл. Я как-то спросил потом:

 

– Папка, куда ж вин дився?

 

– В зэмлю пишёв, зымля ёго забрала, – ответил он.

 

А хуторское стадо мы с отцом по-прежнему пасли вместе. На следующий год в нём появился другой Баламут, но он был спокойнее первого, да и я подрос и помнил Мишины  слова.

 

А что Маруся? После отъезда в Грозный от неё стали приходить письма со слёзными просьбами: «Папка, забыры мэнэ отсюда, жить мини тут пагано. Свыкруха по-нашёму ны понима, а я ны вмию по-ихнёму. Хамид мэнэ ны обижае, но ёго браты на мэнэ вовкамы дывляця». Из её писем, которые читала отцу мать, я и узнал настоящее имя моего спасителя. Маруся же выдержала в  Чечне год. Родила там дочь и сбежала с нею к родной матери. Замуж она второй  раз не вышла, никто ей больше не понравился. А Хамид её не искал.

 

...Хутора моего турлучного на берегу степной речушки давно нет, и я, проезжая мимо по гудящей трассе, с тоской смотрю на очертания знакомой с детства балки и заброшенное кладбище на кургане, где покоятся мои бывшие хуторяне, которые так просто, купив у Баламута мясо, погасили начинающийся конфликт, пожалев тем самым мою семью. И с болью думаю, что в нынешней жизни, даже сельской, такие людские отношения – редкость.