Глоток войны
День Победы стал официальным праздником через 20 лет после войны. Есть житейское объяснение этому сдвигу во времени на целое поколение. Слишком много осталось искалеченных фронтовиков: какой уж тут праздник, если горе смотрит в глаза на каждом шагу...
Помню председателя райисполкома с клюкой, на которую он опирался, припадая на раненую ногу. Электромонтёра с обожжённым лицом, как в маске из собственной кожи. Он ловко взбирался на уличные столбы, перебирая стальными когтями. Однорукого учителя математики... Мы, школьники, побаивались его из-за пустого рукава, заправленного за брючный ремень, и офицерского планшета на ремне через плечо. Из планшета он доставал проверенные контрольные работы и объявлял оценки так, как зачитывают приказ.
А над учителем пения мы смеялись. У него было редкое заикание от полученной на фронте контузии. Прежде чем тронуть клавиши трофейного баяна, он долго и мучительно выговаривал слово «внимание». В ответ вместо песни раздавался смех.
Учитель плакал, а мы, глупые и безжалостные дети войны, недоумённо смотрели на него. Мы не умели извиняться.
И всё же среди неустроенного послевоенного быта, приучившего ничем и никем не впечатляться, чувство непонятной вины пробуждали колясочники. Безногие победители на самодельных деревянных тележках, отталкиваясь руками от земли, с утра грохотали шарикоподшипниками по мостовой, направляясь в людные места просить на пропитание...
Шли годы. Время неотвратимо стирало следы и приметы войны со всего разрушенного и уцелевшего. Наконец-то исчезло немецкое слово HOSPITAL над входом в большое общежитие железнодорожного института, где я учился. Двадцать лет не могли закрасить напоминание о том, что здесь лечились раненые немецкие солдаты. Готический шрифт ядовитой чёрной надписи каждый раз проступал через очередной слой краски.
Поколения менялись. Первыми жизнь, которую они отстояли, покинули без погребальных салютов колясочники. Казалось, ещё недавно они были – и вот их нет. Не знаю, случайно ли так совпало, но именно в тот год верховная власть объявила триумфальный день праздником Победы. Народ медленно приходил в себя. Однако минувшая война, ставшая для многих учебником истории, порой напоминала о себе самым неожиданным образом...
В 1969 году, будучи на последнем курсе института, я проходил практику в должности помощника машиниста. Лето выдалось жаркое, сухое, на улице под сорок, а в кабине тепловоза ещё выше от разогретого дизеля за спиной. Постоянно хотелось пить. Мой наставник, жёсткий, требовательный до придирчивости машинист Иван Яковлевич Ефимов, пил воду необычно.
Он набирал воду в рот, держал её во рту, перекатывая, как шарик, от щеки к щеке, замирал, а затем, словно вспомнив о жажде, глотал живительную влагу с некрасивой гримасой. Я не проявлял любопытства. Мало ли какие аномалии бывают у людей. Но как-то раз на длительной стоянке нашего грузового состава мой строгий наставник сам рассказал, откуда у него эта болезненная странность.
На фронте Иван Яковлевич воевал в разведке. Однажды штабу дивизии понадобился «язык», который мог указать расположение огневых гнёзд и позиций в глубокой немецкой обороне. Тщательно замаскированная, сверху она не просматривалась.
В поисках такого «языка» группа разведки из трёх человек углубилась в немецкий тыл и вышла на остатки хутора. Пять дворов, судя по всему, без хозяев, под маскировочными сетками на вершинах деревьев и вкопанных столбах. Под сетками штабные машины, санитарные и хозяйственные повозки, кухни на колёсах и снующие туда-сюда немцы.
Весь день из укрытия Иван Яковлевич в бинокль изучал обстановку и вычислил подходящего «языка». Тот периодически выходил из крайней хаты к хозяйственным повозкам и кухням, о чём-то говорил с солдатами и, видимо, отдавал распоряжения. Пулемётные гнёзда и миномётные позиции надо кормить и снабжать, стало быть, он должен знать, где и что находится.
Хозяйственника взяли перед рассветом, почти бесшумно, когда он, выйдя из хаты по нужде, возвращался назад.
Фельдфебель интендантской службы оказался не идейным фашистом и поэтому хотел жить. Днём разведчики с «языком» отсиживались в глубоких оврагах с кустарником по откосам, его ветви переплетались вершинами, скрывая дно. А по ночам бежали и шли вдоль лесополос по границам полей, готовые в любой момент нырнуть в заросли. Жара стояла такая, что земля за короткую ночь не успевала остывать, и утром на траве и листьях кустарника не было росы. С толстого и рыхлого фельдфебеля ручьями стекал пот, он задыхался и постоянно просил пить.
А по пути ни речки, ни родника. Вода во фляжках у разведчиков заканчивалась.
Через сутки немец совсем квёлый стал. Он уже не мог идти. Только бы не тепловой удар... Разведчики вырубили в лесополосе молодые деревья, сделали носилки и понесли фельдфебеля через не могу. Из последней фляжки отпивали по глотку, немца пытались поить, но его трясло, он сжимал зубы, и вода разливалась по губам и подбородку. И тогда Иван Яковлевич, как старший в группе, приказал использовать остатки воды в особом порядке. Каждый должен был отхлебнуть глоток, подержать его во рту, чтобы смягчить сухость, и вылить воду обратно во фляжку. Командир последним делал то же самое, но воду во фляжку обратно не возвращал. Он сильно нажимал пальцами на скулы немца возле ушей, тот приоткрывал рот, и командир вливал ему воду изо рта в рот. «Язык» выжил и дал точные показания.
За всю войну ни пуля, ни осколок моего наставника даже не оцарапали. Немец достал его глотком воды. Иван Яковлевич пытался излечиться от приобретённого синдрома. Но врачи сказали: это на нервной почве. Не лечится и ранением не считается.
Виктор ШОСТКО