Юрий Нагибин: «У каждого человека должно быть убежище»

Человеку по-настоящему интересен только человек. Но из всех людей человеку наиболее интересен он сам.

Есть писатели вовсе чуждые самокопания, они изображают объективный мир, начисто самоустраняясь. А есть писатели, неудержимо стремящиеся разобраться в самом себе. И такие писатели должны относиться к себе с беспощадностью учёного, препарирующего кролика, или вскрывающего головной мозг собак, или – это, пожалуй, точнее – испытывающего новое, неизвестное лекарство и ради этого прививающего себе смертельно опасную болезнь. Тут не надо щадить себя, думать, а что скажут о тебе люди.
Самое тяжёлое во всех настоящих несчастьях – это необходимость жить дальше.

Ужасны люди, которые сперва пресмыкаются перед женщиной, а затем обливают её грязью.

Покой, доверие, доброта друг к другу, достоинство каждого прожитого часа, не омрачённого ни хитростью, ни скрытностью, ни задней мыслью, обладают куда большей ценностью, чем острота разнообразия, опасных поворотов, тайных замираний.

Я люблю жизнь. Мне крайне интересно, какую ещё штуку она со мной выкинет.

Невозможно быть вечно счастливым, но хочется.

Ни Достоевский, ни Чехов, ни Цветаева – никто из них своих произведений не читали. 

Как среди людей вообще, так особенно среди писателей – грязно и мерзко среди людишек.

Этого самого русского человека (Андрея Платонова. – Ред.) хоронили на армянском кладбище. Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть, похороны, я дал себе слово никогда не умирать. 

Дикая ирония: весь день восхвалять «бога» (Сталина. – Ред.), а ночью трястись от страха перед «громом небесным».

Ужасающая ложь почти тысячи человек, которые вовсе не сговаривались между собой. Благородная седина, устало-бурый лик, грудной голос и низкая (за такое секут публично) ложь Федина. А серебряно-седой, чуть гипертонизированный, ровно румяный Фадеев – и ложь, утратившая у него даже способность самообновления; страшный петрушка Шолохов, гангстер Симонов и бледно-потный уголовник Грибачёв. Вот уж вспомнишь гоголевское: ни одного лица, кругом какие то свиные рыла. (О писательском съезде. – Ред.)
Раньше я жил крутым чередованием пьяных загулов и неистово напряжённой работой. Сейчас я не пью, я не прерываю будничного течения жизни мощью хмельного забвения, я всё время с самим собой, со своим трудным, мучительным характером, со своей неудовлетворённостью и вечным ощущением неравенства тому, чем я должен быть. Наверное, должно пройти немало времени, прежде чем я научусь жить с тем тягостным и чужим человеком, которым являюсь я – трезвый.

Чего только не придумывает подсознание, чтобы человек мог поступать так, как ему хочется, а не так, как нужно.

Игрушки – это наш, взрослый мир, переведённый на детский язык. Когда дети подрастут, они будут читать мир в подлиннике.

Прощение предательства немногим отличается от самого предательства.

У каждого человека должно быть убежище, в котором бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби.
К тому, кто умеет ждать, всё приходит вовремя!

Такого счастья, которое творилось бы не в ущерб другому, просто не существует. Когда вы обнимаете одну женщину, другая, иногда неведомая вам, плачет в подушку. Это же так очевидно…

Люди поразительно недоверчивы друг к другу, всё время ожидают нападения, отсюда их чудовищная агрессивность.

В моём сердце начиналось много дорог, ведущих к разным людям: и близким, и далёким, и к тем, о ком ни на минуту нельзя было забыть, и к почти забытым. Вот этим дорогам был я нужен. Я не жалел ни труда, ни рук, не давал сорнякам глушить, разрушать их, превращать в ничто. Но если я преуспевал в этом, то лишь потому, что всякий раз с другого конца дороги начиналось встречное движение.

Октябрь прекрасен; быть может, прекраснее всех месяцев года, даже мая. Май мучает надеждой, обещаниями, которые никогда не сбываются, октябрь ничего не обещает, не даёт и тени надежды, он весь в себе…